«Нас поразил жуткий вирус разобщения, недоверия, агрессии, неприятия другого»

08 декабря 2018

2261

«Нас поразил жуткий вирус разобщения, недоверия, агрессии, неприятия другого»

.

В частности, прокомментировал дело Кирилла Серебренникова: «То, что происходит с ним, просто чудовищно. Я прекрасно понимаю, как функционирует театр: обналичивание — просто необходимость. Но похоже, что финал будет печальным. Там странная история с документами: девушка, испугавшись, сожгла бухгалтерию. Это укрепляет позиции прокуратуры и обвинения. Мне жаль Кирилла и больно оттого, что талантливый человек вынужден отвечать на вопросы судьи, это просто отвратительно. Я уже высказывался на эту тему: вспомните, когда у нас было нечто подобное — чтобы художник стоял перед судом и отвечал на вопросы. Не припомню ничего, кроме истории с Бродским».  

Кроме того, Звягинцев рассказал о новой работе — художественном фильме о Великой Отечественной войне — киевском Бабьем Яре, ленинградской блокаде. По словам режиссера, эта лента была задумана еще в 2010 году, но производство начнется в лучшем случае в январе следующего года, а на экраны картина выйдет в 2021-м. 

Выбор сюжетов продиктован отнюдь не успехом отечественных фильмов о войне. «Нет желания ни с кем состязаться в трендах и брендах. Это не моя риторика, я даже не использую этих слов. Я не выбираю фильмы, потому что это „тема“ или мода. Фильмы рождаются. Замыслы приходят к тебе и говорят: я должен быть осуществлен, — объяснил Андрей Звягинцев. — Недавно я натолкнулся на американский фильм, инфографику, подробную, детальнейшую анимированную информацию: потери гражданского населения и военных всех стран во Второй мировой войне с 1939-го по 1945 год. Мурашки по телу, когда доходит до СССР, волосы дыбом становятся. Те потери, которые понесли мы, несравнимы, несопоставимы ни с кем, даже с Польшей, которая была раздавлена с двух сторон и понесла наибольшие потери. Поэтому когда говорят „можем повторить“, хочется реагировать. Вы опять хотите потерять 30 миллионов? Вы вообще о чем думаете, когда вешаете это на заднее стекло своего автомобиля? Вы понимаете цену этому? Дикость и безумие». 

Предлагаем вашему вниманию фрагменты выступления Андрея Звягинцева в УрФУ. 

Znak.com. Архивное фото

«Сейчас все труднее дышать» 

Такое ощущение, что всех нас поразил какой-то жуткий, страшный вирус возрастающего разобщения, недоверия, агрессии, неприятия другого. Мне 54 года, и на моих глазах разворачивается изменение человеческого вида. Когда я был молодым, мне было 18-20 лет, была совершенно другая духовная среда. Сейчас все труднее дышать. Не знаю, как молодежь справляется с этим, наверное, адаптировалась. Но мне трудно адаптироваться.  

Например, «Левиафан» для меня — фильм о другом, нежели реакция того самого человека, к которому фильм был обращен, в защиту которого фильм был снят (Звягинцева обвиняли в очернении российской действительности, власти, церкви, звучали призывы к запрету проката — прим. ред.). Для меня это причудливая аберрация сознания. Ты обращаешься к людям, говоришь: «Вы свободны, смотрите, что делают с вами, с вашим духом. Прочтите „Левшу“, посмотрите всю историю русской литературы — она вся об этом маленьком человеке, который раздавлен и уничтожен». И вдруг такой невероятный, странный ответ. И я говорю об этой болезни ума, о беспамятстве. Люди не читают, не знают своей истории, не помнят, кто такой Сталин и что он натворил. Почему и поднимается этот дух, становится возможной ресталинизация. Это совершенно непостижимо.  

Но все, что я могу, это наблюдать за этими невероятными превращениями. И свидетельствовать о времени, о том, что я наблюдаю, фиксировать и как-то реагировать своими фильмами, превращать в сгусток высказывания длиной в два часа.

«Художественное творчество предполагает абсолютную свободу» 

В 16 лет я поступил в театральное училище. Как только получил паспорт, сразу пошел получать актерское образование, мечтал об этом с 12-13, все свои детство и отрочество знал, чем буду заниматься. Потом еще четыре года в ГИТИСе. Десять лет обретаться в лоне мировой культуры (русский и зарубежный театр, русская и зарубежная литература, драматургия и так далее) — это значит, что ты находишься в поле таких ключевых понятий и идей, как свобода, честь, достоинство, совесть, долг, стоицизм. Ты строишь на них все свои сообщения, кода выходишь на сцену. В пору моей юности театр был кафедрой, и благодаря любви к этому, жажде этим заниматься я отчетливо осознаю ценность свободы. 

Для меня Александр Сергеевич Пушкин значительно больший авторитет в сравнении с Владимиром Мединским. Соразмеряй то, что делаешь, только с собственным художественным чувством, мерой, гармонией и творческой совестью. Вот мой ответ на вопрос о цензуре.

«Для меня Александр Сергеевич Пушкин значительно больший авторитет в сравнении с Владимиром Мединским»Znak.com

Я категорический сторонник позиции, что надо читать Конституцию Российской Федерации, там черным по белому написано: в нашей стране цензуры нет. Этому и надо следовать. Художественное творчество предполагает абсолютную свободу, свободу вхождения даже на такие территории, где, кажется, невозможно находиться, где обнаруживаешь тайную глубину человеческого. Это то, что, например, делал Достоевский, когда он заглядывал в бездны.  

У художника, создателя произведений, есть внутренний цензор, чувство меры, которое ставит самоограничения. В остальном цензуры быть не должно. 

В особенности той, что прикидывается, как это происходит сейчас. [В России] цензура не работает прямо, единственный, смехотворный и абсурдный, закон — это запрет на нецензурную брань. Но придите на концерт Шнура, загляните в Сеть, да просто выйдите на улицу — и все услышите. А в кинотеатре почему-то нельзя. Кинотеатральный билет — это общественный договор, человек, приобретая его, знает, на что он пришел. На афише написано: 18+, осторожно, ненорматив. Поэтому этот закон кажется мне смешным, глупым и несуразным. С точки зрения государственного регулирования достаточно того, что нецензурная брань непозволительна на телевидении.

Другой механизм цензуры, который сейчас работает, это просто отказ в финансировании. В мире только три киноиндустрии, которые работают сами на себя: это Голливуд, где вообще нет государственных денег; Болливуд, который снимает тысячи фильмов и сам себя окупает, потому что там, условно говоря, полтора миллиарда жителей и огромная аудитория; и, пожалуй, французское кино (но даже его поддерживает государство: процент с билетов идет в фонд поддержки французского кино). В США 40 тысяч экранов, 500 из них — экраны исключительно независимого, авторского кино, до сих пор жива традиция семейного просмотра, люди ходят в кино целыми семьями, поэтому кино там окупается. В России всего около 4 тысяч экранов, и кино без государственной поддержки не окупается. Это и есть инструмент цензуры: этим дать, а этим не дать. Поэтому тем, у кого независимый, остросоциальный взгляд, кому больно, хочется голосить о проблемах общества и предлагать, как минимум, дискуссию, приходится очень трудно. 

«Голливуд — это молотилка, индустрия, завод»

Уехать мыслей не было. Вернее, они где-то роятся, поскольку этот вопрос мне задают частенько. Мысль бродит, и я не то чтобы отталкиваю ее, но просто не представляю себе… Знаете, как в спорте говорят: стены помогают. Это твоя Родина, твое Отечество, твой язык, твои собратья, соплеменники, сограждане, люди, говорящие с тобой на одном языке, одними смыслами. Это очень важно. Очень много больших авторов сломались в том же Голливуде, например, Бергман. Потому что это молотилка, индустрия, завод, где главное лицо — продюсер. Там независимым авторам очень трудно выживать: есть Джармуш, был Джон Кассаветис. Но все равно это другая территория, другие связи между людьми, туда попадаешь как турист. 

Даже любимая мною Франция — это что-то другое. 

У меня не было желания снимать какую-нибудь большую звезду, даже идеи такой внутри меня не возникало. Предложения есть, их много, и даже совестно как-то не принимать их. Думаешь: ничего себе, напротив тебя такое стоит! «Давайте сделаем фильм!» Говоришь: да-да-да, конечно. А какой фильм? Американец, который заблудился и пытается выбраться из тайги? Или наоборот: русский эмигрант уехал в Америку и там столкнулся с Брэдом Питтом? 

Конечно, авторам [в России] трудно, но у нас, хоть и есть индустриальное, коммерческое кино, авторы еще могут оставаться самостоятельными. Я пока не испытывал серьезных затруднений. Никто вроде как и не мешает, нет активных действий. В общем, комфортно. Есть, повторю, одна проблема: снимать фильмы, особенно исторические, это очень дорого. И если в Советском Союзе прессом была идеология, то сейчас давят деньги. 

«Пропаганда уже перестает убеждать, она пустой звук»

«Нелюбовь» мы начали в 2012 году, в октябре. Это самый разгар последствий «болотных площадей», суды. Я считаю, когда человек отбивается от милиционера, а потом садится в тюрьму — это ненормально, это дичь. В декабре был принят «закон Димы Яковлева», так называемый «закон подлецов». И это время — 2012-й, 2013-й, 2014-й годы, Украина, Крым, санкции и прочее, прочее — это исторический срез, который отражен в фильме. Вдруг натыкаешься на какой-то комментарий Бориса Немцова — и у тебя ощущение, что Борис Немцов воскрес, ожил. И ты берешь эти куски и инсталлируешь туда, чтобы у зрителя было ощущение перспективы. Персонажи прописаны маслом, а грунт и фон — это политические реалии этих двух с половиной — трех лет, когда возникали изменения политического климата и духовной среды. 

В финале появляется самая острая тема, может быть, самый острый момент, самая горячая история в конфликте на востоке Украины — Дебальцевский котел. Вспомните то время: в каждом доме постоянно включен телевизор, который вещает и рассказывает, где что происходит и как на это надо смотреть. Пропагандистская молотилка, промывалка мозгов. У меня лет десять нет телевизора, я его не смотрю вообще, и однажды попросил редактора, чтобы он подготовил все телесюжеты про Дебальцевский котел. Все сюжеты были отсмотрены, я посмотрел достаточно много сюжетов. И выбрал этот самый горячий момент. Я боялся, что нам могут отказать, и придется придумывать персонаж, снимать этот «телесюжет». А ведь нет ничего лучше реальности. Не надо изобретать Киселева, когда он есть. Но у продюсера оказались дружественные отношения с каналом «Россия», и они продали нам этот сюжет.  

Мы усаживаем напротив Киселева Антона и Женю (героев фильма «Нелюбовь» — ред.), и вы видите их глаза. Женю совершенно не интересует, что происходит на экране. А там был кровавый сюжет, с бомбежкой, вдруг на экране телевизора женщина заголосила, закричала. А реакция Жени: она просто поднимает глаза на этот крик и снова уходит в свой смартфон. Когда тебе ежедневно показывают такое, ты просто не можешь воспринимать, сочувствовать, ты уже бесчувствен, это уже неадекватное восприятие реальности, потому что так работает пропаганда и твои защитные механизмы. Пропаганда уже перестает тебя в чем-то убеждать, она для тебя уже пустой звук. Лучше спортом заняться. 

«Девяностые для меня — счастливое время, я был абсолютно свободен» 

Девяностые были удивительным временем. Мне было 26 лет. Я закончил ГИТИС, актерский факультет, но решил, что в театр не иду. Я работал дворником, и только благодаря тому, что у меня было бесплатное служебное жилье напротив театра Маяковского, рядом с ГИТИСом (потрясающая, огромная комната в барском доме 1825 года постройки, дубовый паркет еще с тех времен) и небольшая зарплата, я в принципе ни в чем не нуждался. Говорят, в магазинах были пустые полки — я этого не помню. Мне достаточно было, как герою Достоевского, черного хлеба и чаю. В 26 тебе ничего не нужно, кроме жажды понять, кто ты есть и в чем твое призвание. Поскольку я совершенно безбедно существовал года четыре, это было абсолютно счастливое время поисков себя, самообразования. Я закончил ГИТИС и начал учиться: ходил в музей кино и за четыре года посмотрел всю программу, которая там была представлена, огромное количество фильмов, все великие фильмы всей практически столетней истории кино. Я формировался, о чем-то мечтал, чем-то грезил, что-то писал. 

А потом счастье улетучилось, меня выгнали из квартиры, потому что бухгалтеру ЖЭКа понравилось жилье, она его решила присвоить. И я ушел вообще в никуда: не было ни профессии, ни средств к существованию, вообще ничего. Мне оставалось только вернуться в Новосибирск (откуда родом Андрей Звягинцев — прим. ред.). Вот тут начались тяжелые времена, но с ними я справился легко, потому что был уверен, что смогу снять рекламный ролик. И я начал снимать рекламу. И, может быть, раз в год или в два года я снимал ролики. Когда ты снимаешь ролики как автор сценария и режиссер, можешь заработать столько, что существуешь более-менее нормально.  

Даже как-то нехорошо звучит: страна с болью вспоминает эти несчастные годы… Но такое было возможно только в 90-е: получив актерское образование и не имея никакого шанса стать режиссером, ты приходишь, садишься за стол напротив владельца магазина офисной мебели и говоришь: здравствуйте, я режиссер. До этого лифты никак не работали, без бумажки ты был понятно кто, ты был в плену обстоятельств советских правил. 

А в 90-е все это рухнуло — и абсолютная свобода. Люди переквалифицировались и наконец находили себя. Девяностые были трудными, просто я этого не заметил, потому что был молод. Для меня это было счастливое время, я был абсолютно свободен. 

Будьте свободными и совершенствуйтесь. Свобода мыслить, самостоятельно строить свою жизнь, не по шаблонам и мифам, не превращаясь в раба обстоятельств, в «раба на галерах», а идя к любимому делу, профессии, которая дает наслаждение… Когда мы запускаемся с проектом, я встаю полный решимости и радости, двигаюсь в свой офис (мы называем его штабом) и целый день с утра до ночи занимаюсь своей любимой работой. Она трудная и требует усилий. У меня нет дней недели, я не жду, когда наконец наступит вечер пятницы, у меня не бывает ни пятниц, ни суббот, ни воскресений, я работаю всегда, пока жена не скажет, что пора немножко отдохнуть. Это абсолютное счастье — когда ты занимаешься своим делом, эта работа тебя кормит и дает обратную связь. А в условиях, о которых я говорил, просто необходимо иметь свободу.  

znak.com