Как лингвокриминалистика помогает раскрывать преступления: дело Стейси Кэстор

«»«Охотник за разумом»

«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему», писал Лев Николаевич. С длиннобородым сладострастником точно согласилась бы Стейси Кэстор из тюрьмы Бедфорд Хиллз. Правда, философствовать Стейси была в состоянии только до 11 июня 2016 года, когда она скоропостижно скончалась в своей камере, забронированной на 51 год. Позабытая родственниками и брошенная близкими, и даже родной дочерью Эшли.

Но не спешите обвинять дочь в бессердечии, а молодое поколение в равнодушии. Сложно, знаете ли, писать матери письма в тюрьму и махать в последний путь оренбургским платком, когда эта самая мать отравила твоего отца и отчима, потом пыталась убить тебя, инсценировав самоубийство, а вдогонку ещё и хотела повесить на тебя оба паррицида. Да, Стейси Кэстор была впечатляющим упырём. Даже судья Джозеф Фейхи сказал на процессе, что «за свои 34 года общения с убийцами разного калибра с таким сталкивается впервые». 

Стейси Кэстор (слева) и сёстры Бри и Эшли Уоллес

У Стейси с обоими её мужьями была, как говорят американцы, химия. Если точнее — этиленгликоль, который входит в состав антифризов. Первого мужа (Майкла Уоллеса) Стейси отравила в 2000 году, чтобы завладеть наследством. Система правосудия тогда потерпела оглушительное фиаско, братан. Подумаешь, человек отправился к Элвису из-за инфаркта, хотя проблем с сердцем не имел. Подумаешь, супруга получила после его смерти 50000 долларов США. Подумаешь, безутешная вдова отказалась проводить вскрытие. Пустяки, дело-то житейское.

Конечно, всё это стало известно, когда тело Уоллеса эксгумировали в рамках расследования смерти уже второго мужа Стейси — Дэвида Кэстора. Тут мотивов у чёрной вдовы было на 200000 долларов больше.

Стейси подлила антифриз в алкоголь мужа накануне вечером, а на следующий день буквально докармливала его этиленгликолем из спринцовки, которой обычно поливают индейку. Такие хлопоты свалились на голову вдовы v2.0 не от хорошей жизни. Первой порции отравы не хватило для убийства, но оказалось достаточно, чтобы муж лежал, мычал и пить антифриз из стакана категорически не мог. Полиции Стейси сказала, что муж был в депрессии из-за смерти отца и, видимо, решил свести счёты с жизнью таким вот диковинным способом. Вроде бы складная история, однако детективов смущало, что на стакане с антифризом не было отпечатков пальцев жертвы. И потом, зачем себя травить по капле, если в ящике у кровати лежал револьвер. Да и спринцовка, в которой нашли остатки токсичной незамерзайки, смущала. Убийца запаниковала, почувствовав, что 250 кусков машут ей на прощание всевидящим оком, и решила действовать на опережение.

Она написала предсмертную записку от имени своей дочери от первого брака, в которой та якобы признавалась в убийстве и отца Майкла Уоллеса, и отчима Дэвида Кэстора. Перед тем как настучать на клавиатуре 750 слов, Стейси накачала доченьку снотворным, а затем поила её уже спящую водкой и ядерной смесью из таблеток. Планам родительницы помешала младшая дочь Бри, которая случайно обнаружила умирающую сестру и вызвала скорую. Честно говоря, не знаю, что страшнее в этой истории — подробности убийств или сцена в суде, когда Стейси Кэстор уверенно твердит под присягой, что обоих её мужей убила чудовище-дочь, а эта самая так некстати выжившая доча сидит в зале и, глотая слезы, охреневает от родителя.

Как можно заметить, в этой истории предостаточно адовых моментов, но я бы хотел задержать ваше внимание на другом. Одним из решающих доводов обвинения стало то, что в тексте фейковой предсмертной записки было четыре раза упомянуто слово «» вместо «». И именно таким необычном манером незамерзайку называла во время допросов сама Стейси. Кроме этого, записка, написанная якобы Эшли Кэстор, вообще не содержала знаков пунктуации, тогда как в других своих текстах (СМС, мейлах и т.д.) Эшли всегда писала грамотно. То есть дочь никак не могла быть автором этой записки, а вот Стейси — очень даже, что и вылилось для неё в одноместное путешествие в Бедфорд Хиллз.

Ладно, статью «Как распознать в маме психопата», верно, напишет кто-то другой, а мне пока зафилософствовалось о вечном. Вот согласитесь, нас каким-то странным образом привлекают криминальные истории, биографии маньяков, насильников и убийц (ага, вас тоже, если вы дочитали до этого места). Я не говорю, что мы ими восхищаемся или оправдываем их преступления, конечно, нет. Но узнать побольше деталей почему-то всегда хочется. Неважно, о чём идёт речь — первое убийство неандертальца около 430 тыс. лет назад, кровавые променады Джека-потрошителя или калифорнийские прогулки также не пойманного Зодиака. Нам всё это интересно, всё нас волнует, и это, наверное, логично, потому что преступления, мелкие и не очень, так или иначе окружают нас ежедневно.

Возможно, дело в том, что мы с вами законченные социопаты («компьютерные игры, интернеты, раньше люди были добрее, сходи погуляй, что ты в монитор уставился» и вот это вот всё). А может, штука в том, что мы запрограммированы выживать, и, читая такие истории, узнавая больше о поведении преступника и жертвы, мы просто повышаем свои шансы на старость, внуков и прочую милую скукотищу. Последние месяцы прошли у меня под знаком особенной ненависти к свободному времени и какого-то усиленного желания выжить. Спасибо Амазону, моими спутниками на этот период стали книги, статьи и эссе различных гуру криминалистики: Яна Свартвика и Джона Олссона, Малкольма Култхарда и Джеймса Фицджеральда, Тима Гранта и Роберта Леонарда, и ещё кого-то, я уже не помню, кого.

Этих замечательных теоретиков и практиков объединяет одна важная особенность, они все занимаются очень конкретной стороной расследований — лингвистической. Они не работают проститутами под прикрытием, не выпрыгивают из подворотен с криком «Freeze, punk!», они просто читают. Много читают. Внимательно читают. До тех пор пока текст на экране, бумаге или в телефоне не станет объёмным. Пока сквозь буквы и запятые не начнут проступать кровь жертвы и хищный оскал преступника. И это не просто пафосные слова, лингвистика уже доказала свою применимость в мире юриспруденции — вспомнить хотя бы дело той же Стейси Кэстор, или вот лингвистический анализ эфиров «Радио тысячи холмов» в рамках расследования руандийского геноцида. Надеюсь, что когда-нибудь в Гааге будет заслушан 150-страничный доклад и по языку пропаганды Дмитрия Киселёва и Владимира Соловьёва, но сегодня не об этом. Сегодня я с большой радостью и немного отвращением хочу рассказать вам о потрясающе интересной, но всё ещё мало известной дисциплине, которая уже заняла место важного бойца на фронте борьбы за торжество истины и правосудия. Господа и господессы, знакомьтесь — лингвокриминалистика.

Некоторые из упомянутых ниже историй — чернее души Алексея Панина, но если вас хватит на «до конца», вы узнаете:

1. Что такое «forensic linguistics», и чем занимаются лингвокриминалисты.

2. Как мы дошли до жизни такой, что на чёрной скамье, на скамье подсудимых можно оказаться из-за какой-то точки, инфинитива или местоимения.

3. Что связывает актёра Тима Рота со сносом целой улицы в Лондоне.

Впрочем, обо всём по порядку. Поставьте что-нибудь мягкое из Сен-Санса или Slipknot, заварите мягкого кофию, и мы начнём.

Итак, что такое «forensic linguistics» (лингвистическая экспертиза или, как мне нравится больше, лингвокриминалистика)? Начать, наверное, надо со слова «forensic», потому что к лингвистике вопросов вроде бы нет. «Forensic» происходит от латинского «forensis», что буквально означает «перед форумом». В светлые римские времена обвиняющий и обвиняемый собирались на форуме и обменивались там оскорблениями в виде выступлений. Кто убедительнее и красноречивее аргументировал, тому и полцарства в придачу. Что до словосочетания «лингвистическая экспертиза», то википедия сломает вам зрение мозгодробительным канцеляритом: «Лингвистическая экспертиза — это исследование продуктов речевой деятельности, направленное на установление значимых фактов и получение ответов на поставленные перед экспертом вопросы». Спасибо, конечно, но я позволю себе немного упростить.

К объектам исследования лингвокриминалистов обычно относят: предсмертные записки, письма с угрозами и оскорблениями, требования выкупа, показания свидетелей или обвиняемых, тревожные вызовы (emergency calls, например, 911), проверка текста на плагиат и т.д. Услуги такого специалиста могут понадобиться в самых разных ситуациях. Это может быть страховая компания, которая хочет идентифицировать голос мошенника и понять, не один ли это из её клиентов. Или сотрудник крупной конторы, если ему кажется, что боссы собираются повесить на него срок за анонимки, которых он не писал. Или адвокат, который готовит апелляцию по своему клиенту. Или мать, которой кажется, что язык её сына-подростка формируется под влиянием местного хулиганья, и значит, его надо немедля спасать.

Профи, конечно, внимательно проанализирует СМСку, письмо, мейл, видео- или аудиозапись, предоставит детальный отчёт, а возможно, и выступит с ним в суде. Но есть важная оговорка — лингвокриминалист никого не обвиняет и вообще не дает оценку человеку, чей лингвистический материал он анализирует. То есть он, к примеру, не пытается разобраться, свидетель примерный семьянин или нет, хороший ли он отец, профессиональный ли сотрудник. Вопросы стоят другие. Каково лингвистическое качество его показаний? Они независимы, точны, беспристрастны? Свидетель видел то, о чём говорит, или пересказывает слух (в который, может, и сам уже поверил)? Он сам записал свои показания или за него это сделал кто-то другой?

Насчёт последнего возникает логичный вопрос — а разве графологи или, например, дактилоскописты не занимаются тем же? Может, эти ваши лингвисты просто пиарящиеся нахлебники, которые на самом деле дублируют навыки других профессионалов?

Вовсе нет. Разница между работой дактилоскописта, графолога или специалиста по определению подлинности документов (document examiner) с одной стороны и трудом лингвокриминалиста с другой — проста, но ощутима.

Профессор из Фресно Джеральд Макменамин в своей книге «Forensic Linguistics: Advances in Forensic Stylistics» приводит хороший пример дела «Народ штата Калифорния против Уитти».

Эта самая миссис Уитти жила в округе Кингс (Ханфорд, штат Калифорния) и была крайне сердобольной женщиной — она имела привычку брать детей из местных приютов. Благодушие Уитти с лихвой компенсировала тем, что позволяла своему сожителю насиловать некоторых приёмных девочек. Но однажды эта чудовищная система дала сбой.

Как-то раз одна из девочек во время пребывания в хлебосольном доме Уитти заболела. Чем-то достаточно серьёзным, чтобы её отвезли в госпиталь Фресно на обследование. Врачи, осмотрев ребёнка, заподозрили, что кто-то из домашних слишком буквально опекает приёмную девочку. Уже после отъезда ребёнка домой люди в белом пришли к общему мнению, что девочку надо вызвать снова в больницу. Во-первых, удостовериться в своей правоте, ну и, во-вторых, потому что законы штата Калифорния требуют от медиков брать такие дела на особый контроль. Новоиспечённая мама несчастной девочки выслушала просьбу медиков, покивала согласно в трубку и пошла готовить дочку в путь. Только не в госпиталь, а в морг. Страшно представить детали этой подготовки, но получилось примерно следующее. Мамаша хладнокровно усадила девочку за кухонный стол, положила перед ней блокнот с ручкой и надиктовала ей текст предсмертной записки. Ребёнок послушно написал (видимо, не до конца понимая, что пишет), как она устала жить, какая мама у неё молодец, и как она, конечно, никого не винит в своей смерти. После этого девочку отравили пудингом.

Профессора Макменамина попросили помочь разобраться в этом деле. Конечно, у лингвиста не было большого собрания текстов девочки для сравнения, но кровожадная мамаша за свою, увы, долгую жизнь успела настрочить достаточно слов — в сообщениях, письмах, мейлах, записках и т.д.

И вот тут самое интересное. Дактилоскописты вам сказали бы, что отпечатки на ручке принадлежат девочке. Document examiners заявили бы, что записку написала девочка сама и написала добровольно. И только лингвокриминалист настаивал бы, что предсмертная записка — фейк, потому что в ней чётко прослеживается стиль мамаши Уитти. Вместе с другими доказательствами слова Макменамина позволили упрятать неудачного родителя на пожизненное заключение без права УДО.

Том Стоппард писал: «Кровь обязательна, сэр, — всё это, в общем, кровь, знаете ли». И эти слова как нельзя лучше подходят к улову, который попал в сети лингвокриминалистов за последние примерно 60 лет. Чтобы продемонстрировать вам реальную практическую силу этого направления, я отобрал несколько интересных кейсов. Крови в них будет предостаточно, но я надеюсь, что сквозь мрак и ужас этих историй вы разглядите тонкий труд мастеров, сравнимый с работой ювелира. Мне трудно выстроить отобранные истории в строгий перечень, подвести их под некую иерархию — каждая из них сложна, уникальна и интересна по-своему. Но с чего начать, я знаю точно, как-никак эта история стала официальным рождением «forensic linguistics». Правда, чтобы она родилась, кое-кому пришлось умереть.

Автор: Рустам Гаджиев;