«А ты не задумывался над тем, почему они выходили с колясками против танков?»

Воспоминания о вторжении в Чехословакию.

Публикуем несколько свидетельств. Одесская школьница, ленинградский студент, московская аспирантка, киевская учительница — люди разного возраста, опыта, социального положения рассказывают, какими они запомнили события августа 1968 года.

«Я прекрасно помню мобилизацию, вообще этот кошмар»

Новости по теме: Война Израиля с Палестиной: не менее 83 человек погибли после бомбардировки сектора Газа

В 67-м году мне было 14 лет. Дома мы слушали «Голос Америки». Родители слушали радио, западные «голоса». В Одессе более или менее трезвомыслящие люди всегда слушали приемник, когда это только было возможно.

…А потом наступил 1968 год. Я прекрасно помню мобилизацию, вообще этот кошмар, забитые аэропорты. За моим папой приходили ночью, его тоже мобилизовали. Видимо, близлежащие части нашего округа были отправлены в Чехословакию, а так как обычно армия занимается уборкой урожая, то немедленно взяли резервистов… Началась тотальная мобилизация.

Будучи советским ребенком, до какого-то момента я думала, что чехи глубоко неправы, предав идеалы социалистического содружества. Но мой друг, одноклассник, однажды очень внятно, в трех-четырех фразах, объяснил, что он об этом думает. Это меня потрясло. Как-то я из этого выплыла, но с большими потерями.

А дальше — приезжаю поступать в Тартуский университет. Нас, неэстонцев, было довольно немного, и как-то все мы знакомились. Я познакомилась с девочкой Наташей, мы вместе готовились к экзаменам. А так как мы вместе подавали документы, я видела, что графу «отец» она заполнила так: «С нами не живет». Но поскольку отец все время фигурировал в ее разговорах, и с большой нежностью она о нем говорила, то я спросила ее — мол, как же так? И тут она мне все рассказала. Она оказалась дочкой Константина Иосифовича Бабицкого, одного из тех, кто в 1968 году вышел на Красную площадь. Он в то время уже в ссылке находился… У меня в ту ночь была полная истерика. Я сильно рыдала, и это был конец.

Больше я уже никогда не была советским человеком.

«Чувство, что я должна была быть там, не оставляет меня никогда»

1968 год. Пражская весна. Александр Дубчек проводит в Чехословакии реформы. Мы впервые слышим о том, что при социализме может существовать идейный плюрализм. Вообще, думаю, что я тогда впервые услышала это слово.

Мы с моим мужем Женей напряженно слушаем по транзистору «вражьи голоса» и также напряженно и ежедневно читаем наши газеты. Читать газеты у нас в привычку не входит, но сейчас нам важно одно: будут или нет события развиваться по варианту Венгрии 1956 года. Со страниц «Правды» нас заверяют, что СССР не будет препятствовать проведению в Чехословакии реформ. Кажется, при этом цитируется что-то из Ленина. Критика происходящего там звучит то сильнее, то слабее, однако в ней явственно слышится страх потерять влияние, несмотря на заверения Дубчека в верности идеям социализма. Мы сохраняем газеты вместо того, чтобы как обычно сразу отправлять их на хозяйственные нужды.

Летом я с годовалой Анькой отправляюсь на дачу. По вечерам приезжает Женя, привозит «Правду», мы читаем то, что пишут в ней, и ночью слушаем «голоса», которые там ловятся лучше, чем в Москве. Напряжение нарастает.

В среду 21 августа мы узнаем, что ночью вооруженные силы Варшавского договора, а, проще говоря, наши советские войска, вошли в Чехословакию, якобы по просьбе каких-то чехословацких общественных деятелей, заявивших о необходимости защитить социализм, находящийся в их стране в опасности.

Новости по теме: Подследственная группа — занимавшихся делом чекиста Черкалина следователей могут привлечь за фальсификацию

В воскресенье 25-го я оставила Аньку с Женей на даче и уехала в Москву, не совсем понимая, зачем я это делаю. Долго не могла дозвониться своей подруге Нине Брумберг, близкой к диссидентским кругам. Наконец дозвонилась. В 11 ночи мы встретились на улице около какой-то станции метро. Нина была страшно взволнована. От нее я узнала о демонстрации семи человек на Красной площади против оккупации Чехословакии. Она назвала мне их имена: Лариса Богораз, Павел Литвинов, Виктор Файнберг, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Наталья Горбаневская, Константин Бабицкий.

Мне были известны имена не всех участников демонстрации, некоторые были мне знакомы, но никого из них я не знала лично. Решилась бы я стать, вернее сесть, рядом с ними, если бы знала о том, что они собираются сделать? Не знаю. Но чувство, что я должна была быть там, не оставляет меня никогда.

Потом начались собрания в учреждениях. Власти хорошо понимали, что совершили нечто позорное. Видимо, именно поэтому им надо было сделать соучастниками все население страны.

Трудовые коллективы должны были проголосовать за введение войск в Чехословакию. В Институте физики Земли, где работал мой муж, обстановка была достаточно либеральная. Женя просто не пошел на это собрание. Против голосовал один человек. И ничего особенно страшного с ним не случилось, с работы его не уволили.

Я была в академическом отпуске в аспирантуре мехмата МГУ, куда потом не вернулась. Мне не пришлось делать выбор.

Мы снова слушали «голоса», следили за тем, что происходит в Чехословакии и с семью героями 25 августа. Но газету «Правду» я, кажется, не читала уже больше никогда.

Принято считать, что эти семь человек спасли честь нашего народа. Чешская газета назвала их семью причинами, по которым чехи уже не смогут ненавидеть русских. Но сегодня я думаю, что честь нашего народа не была спасена, потому что произошедшее не стало частью его истории. Позор не осознан, герои не признаны.

Иначе сейчас мы не стали бы снова угрозой для других народов.

Но эти семь человек спасли свою честь, спасли дорогой ценой. И это тоже немало и очень важно для всех нас — тех, кто пережил 1968 год как свой стыд и свою вину.

«Они шли совершенно молча по тротуару»

21 августа 1968 года я встретил отрезанным от мира. Я жил тогда в Купчино, в Ленинграде, и моя будущая жена заболела ангиной в жесткой форме. Я пытался ее вылечить, и два дня перед этим мы вообще не выходили на улицу. Я общался с друзьями по телефону. Утром 21-го я позвонил своему хорошему приятелю Андрею Банщикову и просто в шутку спросил: ну что, наши танки еще не в Праге? А Андрей говорит: они именно в Праге!

Я, конечно, расстроился, но не очень, потому что после Чиерне-над-Тиссой 

Город в Чехословакии, в котором в начале августа 1968 года прошла встреча высшего советского и чехословацкого руководства

я в принципе знал, что дело этим кончится, только не понимал когда. Мы перезванивались со знакомыми, но, конечно, ни у кого даже мысли не было активно протестовать. Жесткое время, конец оттепели и заморозки, началось летом 67-го года, после Шестидневной войны. И обстановка только ухудшалась и ухудшалась. Это в Чехословакии была весна, а у нас никакой весны не было. Так что кроме огорчения друг другу мы ничего не высказали.

На следующий день, 22-го, жене моей стало легче, мы поехали в центр города и там увидели демонстрацию, о которой я никогда не слышал и сам толком не могу рассказать. Это было в районе Сенной площади, на улице Садовой. Там очень узкие тротуары, и мы увидели, что навстречу нам идет группа людей. У каждого на груди был чешский флаг и герб, а на руке — траурная повязка.

Они шли совершенно молча по тротуару, и я пытался спросить, кто они такие, но они ничего не отвечали. Ну это и понятно было.

Мы прошли вместе с ними два квартала, отстали, но я видел, что и другие люди, несколько человек, к ним присоединились и тоже, наверное, прошли какое-то время за ними.

Никаких других проявлений массовых протестов в Ленинграде я не видел, но это не значит, что их не было, это значит просто, что я об этом ничего не знаю.

«А ты не задумывался над тем, почему они выходили с колясками против танков?»

Летом 1968 года мы с Мироном (Мирон Семенович Петровский, литературовед, муж Светланы Петровской) отдыхали в Форосе. Настроение было хорошим. В Москве должна была выйти книга Мирона «Детская литература большая и маленькая», хоть и начались споры с редакцией. Где-то с мая, когда усложнилась международная обстановка, редакция потребовала убрать несколько лучших статей, но Мирон не сдавался. Думали, что все уляжется.

Был август. Мы жили у пожилой пары: он — Борис Михайлович, пенсионер, раненый во время войны, а она — Маргарита Никитична, пенсионерка, добрая молчаливая женщина.

Это было время надежд на перемены. Доходили новости, что в Чехословакии происходят реформы. Хоть коммунисты и остаются у власти, но они пытаются вести самостоятельную от СССР политику, уменьшили цензуру и строят социализм «с человеческим лицом». В чешских газетах появлялись статьи о либерализации, необходимости реформ, о свободе слова. Чешская коммунистическая пресса попадала к нам и продавалась в некоторых газетных ларьках, кое-какие сведения проникали через Би-би-си или «Голос Америки», которые беспощадно глушились, но главное — многое мы понимали и читали между строк в советской прессе: чем больше ругали чехов как отщепенцев, пособников империализма, тем всем нам становилось очевидней, что чешское руководство идет ва-банк и не поддается на уговоры Кремля. Мы ликовали. Думали, что, если чехи выстоят, то и советские люди будут требовать изменений, и нам всем станет легче дышать.

Так мы надеялись. На введение вновь танков, как это было в Венгрии, мы не рассчитывали. Да и чехи не оказывали никакого вооруженного сопротивления, просто шли своим путем. С такими настроениями мы уезжали из Киева, возлагая надежды на «пражскую весну».

А потом море, солнце, свобода, необычайная красота Фороса… Радио мы слушали мало, были несколько расслаблены, как и положено на юге.

Но где-то после 15 августа поползли черные слухи о тревожной ситуации и концентрации наших войск на Украине, на границе. Перейдут ли наши войска границу?

Мы начали волноваться, но мысли о войне все еще не допускали. Но к 19 августа ситуация изменилась к худшему. 18 августа советский самолет высадил десант на аэродроме в Праге, соврав, что отказал двигатель и требуется срочная посадка. Когда самолет сел, десантники из него захватили аэродром и начали принимать другие самолеты (всего 200). Как всегда, все делали втайне и подло. А в ночь с 20 на 21 августа около 200 тысяч пехоты, танков и других родов войск пересекли границу, и началась оккупация Чехословакии. Тогда мы этого еще не знали, подробности узнали позже.

Утром 21 августа мы пошли вместо пляжа на почту, ждали сообщений из Москвы о книге. По репродуктору на рыночной площади услышали последние известия. И онемели.

То, чего мы опасались, свершилось. Наши войска перешли чешскую границу, и наши танки в Праге!

На почте нас ждал еще один удар — телеграмма из Москвы: «Договор расторгнут в одностороннем порядке. Набор рассыпан. Просим вернуть верстку». Крах всех наших надежд и планов. Крах всему.

Когда мы вернулись домой, хозяева ждали нас с обедом. На столе была водка и закуски. А мы пришли мрачнее тучи. Когда мы сели к столу, хозяин предложил выпить за победу или что-то в этом духе. И тут Мирон взорвался. Он начал кричать о позоре, который упал на нашу страну и на всех нас, о подлости наших «вождей» и многом другом. Борис Михайлович доказывал, что он воевал в Чехословакии, освобождал ее от фашизма и не допустит нового фашизма, в чем был уверен, как многие оболваненные советские люди. И что СССР имеет право так себя вести.

Тяжелейший день в жизни. Нужно было ехать в Киев. Места и в этом доме не находилось. Нет, нас никто не выгонял, но нам было тяжело. У меня началась истерика. Я сгорала от стыда, не знала, как разговаривать с людьми, как заходить в класс и что говорить детям на уроках истории.

В результате я серьезно заболела. Я все время плакала от стыда за страну и от своей полной беспомощности. Уже в Киеве мы узнали о том, что случилось на Красной площади. О шести (или семи?) человеках, вышедших с протестом против танков в Праге под лозунгом «За нашу и вашу свободу». И о том, что они арестованы и будет суд. Я тогда впервые услышала о Наталье Горбаневской (она в тот момент была беременна). Но Павла Литвинова, Ларису Богораз и Вадима Делоне знала, т.е. не лично, но слышала о них. Они тогда спасли честь страны.

А со мной все продолжалось. Истерика не прекращалась. Я без конца говорила о Праге, о том, что мы никогда не сможем посмотреть чехам в глаза, искала повод поговорить с людьми, даже незнакомыми, о преступлении нашей страны, хватала людей за руки и просила что-нибудь предпринять, говорила о том, что вновь возвращается 1937 год. Успокоение не приходило, никто не мог на меня повлиять. Я стала опасной для окружающих, за антисоветские разговоры могла накликать беду на других людей и на собственную семью. У меня был маленький сын. Наконец, меня уговорили пойти к врачу.

Я не помню точно ни имени, ни фамилии врача, но, кажется, ее звали Ева. Это была пожилая еврейская женщина лет 60, невысокого роста, с мягким добрым голосом. Она меня выслушала и сказала, для меня неожиданно:

– Деточка, а ты разве до сих пор не поняла, что мы живем в фашистском государстве?

И далее продолжала, что мне нельзя находиться сейчас в обществе, что меня, ради моей же безопасности и безопасности моей семьи, необходимо изолировать, что мне нужно отдохнуть и подлечиться и что она работает в районной больнице, заведует неврологическим отделением и может меня положить к себе. Я обещала подумать. Она выписала лекарства и дала больничный на две недели.

Начались новогодние каникулы, я смогла немного передохнуть, принимала лекарства, и мне казалось, что скоро все пройдет.

После каникул я вышла на работу. Я тогда работала в дарницкой школе № 126, преподавала английский и историю в 5–9-х классах. В 6-м классе по программе тогда, в январе 1969 года, у нас была тема «Гуситские войны. Инквизиция».

 И вдруг новая вспышка. Ян Палах. 16 января. Не помню точно, когда я узнала, может быть, дня через два. Помню, что умер он 19 января. Поджог себя в знак протеста, от собственной беспомощности изменить ситуацию, с тем чтобы хотя бы своей гибелью разбудить людей. Меня он точно разбудил, мой сон только намечался и был некрепким. Очевидно, на следующий день я поехала на работу. Моя тема была: «Ян Гус».

Я вошла в класс, начала объяснение, а потом, говоря о костре, вместо Яна Гуса назвала имя Яна Палаха и заплакала. А потом о Гусе и Палахе попеременно. Я не помню, что я говорила, была как во сне. Очнулась не сразу. После урока поехала к тому же доктору. Я согласилась на больницу, где провела более двух месяцев. Это был тяжелый и затяжной нервный срыв. Дети-школьники навещали меня часто, писали мне записки.

…Когда я вышла из больницы, дала себе слово, что больше историю читать не буду, а буду читать только английский. Я поступила в иняз. Правда, историю потом преподавала еще два года.

После выхода из больницы я стала крепче, уверенней и поняла, что опять многое могу. Я очень благодарна доктору, который меня спас. Я и сейчас в каждую годовщину смерти Яна Палаха плачу, но это уже не истерика, просто грусть и память. Помню его всегда. И когда впервые попала в Прагу, это было в середине 2000-х — сразу же отыскала на Вацлавской площади маленький обелиск-камень, место самосожжения Яна Палаха, чтобы поклониться его памяти.

И еще несколько моментов.

В советской прессе, конечно, не появлялись фотографии оккупированной Праги. И что и как происходило, мы не видели. На Крещатике, рядом с Бессарабским рынком, был кинотеатр «Орбита». Там часто демонстрировались неигровые фильмы, которые нигде больше нельзя было увидеть. И вот тогда, в 1968-м, я увидела там в кинохронике невырезанные кадры, как наши танки входят на Вацлавскую площадь, как женщины выходят перед танками, и всюду плакаты: «Иван, иди домой!». Такие вещи все время напоминали о случившемся, не давая спокойно жить.

 Другой случай. Осень 1968-го. Я в школе. Учительская, готовлюсь к следующему уроку. Заходит молодой человек в солдатской или офицерской форме, фамилии не помню, помню только, что наш бывший ученик. Он только что вернулся из Чехословакии, возбужденный, радостный. Рассказывает, как они входили в Прагу на танках, а в руке сжимает орден. Потом похвастался, показал — по-моему, Боевого Красного знамени. И между прочим говорит: «Вообще, эти чехи нас плохо принимали, вы представляете, даже женщины с колясками выходили против танков, и моего тоже».

Я была потрясена таким примитивным и страшным рассказом и смогла только спросить: «А ты не задумывался над тем, почему они выходили с колясками против танков? Почему они пошли на такой рискованный шаг?» И тут он растерялся. Он себе не задавал этого вопроса, просто выполнял приказ. Право на свободу — это мы не проходили…

…Осенью 1969 года мы собрались у нашей приятельницы Наташи Белицер. Гостей было человек 15. Мы знали, что в этот вечер в Стокгольме проходит хоккейный чемпионат и предстоит матч «Чехословакия–СССР». И мы, никакие не болельщики, решили обязательно посмотреть матч (а может быть, для этого и собрались?). Конечно, мы все болели за чехов. Боль еще не прошла окончательно, а может быть, и никогда не пройдет. Тогда все еще было свежо. Когда начался матч, мы побросали тарелки и расселись вокруг телевизора. Глядели неотрывно, при каждом голе в наши ворота кричали «Ура!» Напряжение было громадным, нервы на пределе. Чехи должны победить! Они не могут не победить! Весь мир болеет за них!

И они победили! Мы плакали и смеялись, обнимались, ликовали, из всех окон на улицу вырывались радостные крики.

Больше не помню ярких фактов, но наше тогдашнее восприятие помню. Время раскололось: до Чехословакии была надежда, потом — сумерки и мрак.